Неистовый Гаршин

Ныне этого имени — Всеволод Михайлович Гаршин – в школьных учебниках нет. Его-то и раньше не особо изучали – еще когда русская литература в почете была и то — вскользь. Ныне же о нем напоминают лишь памятник в районном центре Старобельск Луганской области да несколько строк в очень толстых энциклопедиях.

Всеволод Михайлович Гаршин — русский писатель, критик родился 2 (14) февраля 1855 года в имении Приятная Долина Бахмутского уезда Екатеринославской губернии в семье дворян, ведущих свою родословную от золотоордынского мурзы Горши. Отец был офицером, участвовал в Крымской войне 1853–1856 годов. Мать, дочь морского офицера, принимала участие в революционно-демократическом движении 1860-х годов.

Важно сразу отметить: наследственность его была по отцовской линии отягощена — дед отличался неуравновешенным, деспотическим характером. У отца, по свидетельству очевидцев, имелись явные психические нарушения. Так, одно время он был одержим постройкой воздушной железной дороги, в его доме везде висели веревочки, по которым проносились маленькие вагонетки. Отец писателя был нелюдим, необщителен, резок и чудаковат. Мать обладала взбалмошным характером, была склонна к отчетливым перепадам настроения, которые были обусловлены внутренними причинами. Это сказалось и на детях: старший брат Всеволода Гаршина покончил с собой в возрасте 20 лет.

Детство писателя, таким образом, было небогато отрадными впечатлениями; в его восприимчивой душе, на почве наследственности, очень рано стал развиваться безнадежно-мрачный взгляд на жизнь, предопределивший его судьбу.

Плюс к этому — пятилетним ребенком Гаршин пережил семейную драму. Мать влюбилась в воспитателя старших детей П.В.Завадского, организатора тайного политического общества, и бросила семью. Отец пожаловался в полицию, после чего Завадского арестовали и сослали в Петрозаводск по политическому обвинению. Мать переехала в Петербург, чтобы навещать ссыльного. До девяти лет Гаршин жил с отцом в имении близ г. Старобельска Харьковской губернии. Детство его было небогато отрадными впечатлениями. Немало этому содействовало и необыкновенно раннее умственное развитие. Семи лет он прочел «Собор Парижской Богоматери»  Виктора Гюго и, перечитав его 20 лет спустя, не нашел в нем ничего для себя нового. В 8 и 9 лет он зачитывался «Современником» – самым известным в те годы литературно-публицистическим журналом «бунтарей».

Там, на страницах изданий, бурлила мысль, а рядом… Несколько лет спустя в своем первом произведении «Подлинная история Энского земского собрания» он с сатирическим настроем вспоминал нравы старобельчан того времени: «Маленький уездный городок в тревоге. Со всех сторон понаехали гласные: помещики с остатками прежнего величия явились в каретах и колясках, помещики без таковых остатков и духовенство — в тарантасах, крестьяне… — впрочем, их почти не было в числе гласных уезда. По улицам, по которым в обыкновенное время прогуливаются только скучающие собаки да сумасшедшая нищая, Марья Ивановна, предполагающая в недалеком будущем выйти замуж за какого-то мифического помещика, господина Растопыркина, о чем она сообщает во всеуслышание, — теперь ходят группы обывателей города и уезда, группы оживленных, озабоченных, горячо толкующих людей. Большею частью они направляются к местному клубу. Здесь, кроме гласных, собрался и весь город. Говор, стук ножей и вилок, звон посуды. В одном углу высокий седой господин собрал вокруг себя толпу слушателей и заливает их потоками красноречия:

— Да помилуйте, господа, это негодяй, совершеннейший негодяй. Я так и назову его «Гласов». Он, положим, Голосов, ну, да Гласов — это лучше!

…Гласов проходит мимо. При его приближении все стихает, только слышится сдержанный смех. Седой господин бросает на Гласова взгляд вепря, Гласов отвечает ему тем же. Однако враги расходятся благополучно.

Буфет берется приступом. Рюмки водки и бутерброды исчезают с невероятной быстротой; под влиянием винных паров языки представителей нужд и потребностей населения делаются еще развязнее…

В 1864 году мать забрала его в Петербург и отдала в 7-ю петербургскую гимназию, и по окончании в ней курса, в 1874 г., Гаршин поступил в Петербургский горный институт. Спустя два года состоялся его литературный дебют. В студенческие годы Гаршин выступал в печати со статьями о художниках-передвижниках.

В 1876 г. он совсем уже собрался отправиться добровольцем в Сербию, где ширилось освободительное движение от турецкого гнета, но его не пустили, потому что он был призывного возраста. 12 апреля 1877 г. Гаршин вместе с товарищем готовился к экзамену по химии, когда принесли манифест о начале русско-турецкой войны. В ту же минуту записки были брошены, Гаршин побежал в институт подавать просьбу об увольнении, а через несколько недель он уже был в Кишиневе вольноопределяющимся Болховского полка. В сражении 11 августа под Аясларом, как гласила официальная реляция, «рядовой из вольноопределяющихся В. Гаршин примером личной храбрости увлек вперед товарищей в атаку, во время чего и ранен в ногу». Рана была неопасная, но в дальнейших военных действиях Гаршин уже участия не принимал. Произведенный в офицеры, он вскоре вышел в отставку, с полгода пробыл вольнослушателем филологического факультета Петербургского университета, а затем всецело отдался литературной деятельности, которую незадолго до того начал с блестящим успехом. Еще до своей раны он написал военный рассказ «Четыре дня», напечатанный в октябрьской книжке «Отечественных записок» 1877 г. и сразу обративший на себя всеобщее внимание.

Получив годовой отпуск по ранению, Гаршин вернулся в Петербург, где его тепло приняли писатели круга «Отечественных записок» – М.Е. Салтыков-Щедрин, Г.И. Успенский и др.

Война наложила глубокий отпечаток на восприимчивую психику писателя и его творчество. Простые в фабульном и композиционном отношении рассказы Гаршина поражали читателей предельной обнаженностью чувств героя. Повествование от первого лица, с использованием дневниковых записей, внимание к самым болезненным душевным переживаниям создавало эффект абсолютной тождественности автора и героя. В литературной критике тех лет часто встречалась фраза: «Гаршин пишет кровью». Писатель соединял крайности проявления человеческих чувств: героический, жертвенный порыв и осознание мерзости войны («Четыре дня»); чувство долга, попытки уклонения от него и осознание невозможности этого («Трус», 1879 г.). Беспомощность человека перед стихией зла, подчеркнутая трагическими финалами, становилась главной темой не только военных, но и более поздних рассказов Гаршина. Например, рассказ «Происшествие» (1878 г.) – это уличная сценка, в которой писатель показывает лицемерие общества и дикость толпы в осуждении проститутки.

Даже изображая людей искусства, художников, Гаршин не находил разрешения своим мучительным душевным поискам. Рассказ «Художники» (1879 г.) проникнут пессимистическими размышлениями о ненужности настоящего искусства. Его герой, талантливый художник Рябинин, бросает живопись и уезжает в деревню, чтобы учить крестьянских детей.

В рассказе «Attalea princeps» (1880 г.) Гаршин в символической форме выразил свое мироощущение. Свободолюбивая пальма в стремлении вырваться из стеклянной оранжереи пробивает крышу и погибает. Романтически относясь к действительности, Гаршин пытался разорвать заколдованный круг жизненных вопросов, но болезненная психика и сложный характер возвращали писателя в состояние отчаяния и безысходности.

Душа его все более и более омрачалась, и в начале 1880 г. появились серьезные признаки психического расстройства, которому он подвергался еще до окончания гимназического курса. Сперва оно выражалось в таких проявлениях, что трудно было определить, где кончается высокий строй души и где начинается безумие. Так, тотчас после назначения графа Лорис-Меликова начальником верховной распорядительной комиссии и покушения на него революционера-террориста И.О. Млодецкого Гаршин отправился к высокому чиновнику поздно вечером и не без труда добился свидания с ним. Во время разговора, продолжавшегося более часа, Гаршин делал весьма опасные признания и давал весьма смелые советы всех помиловать и простить. Лорис-Меликов отнесся к нему чрезвычайно ласково. С такими же проектами всепрощения Гаршин поехал в Москву к обер-полицеймейстеру Козлову, затем отправился в Тулу и пешком пошел в Ясную Поляну к Льву Толстому, с которым провел целую ночь в восторженных мечтаниях о том, как устроить счастье всего человечества.

Любопытную картину дает нам Всеволод Гаршин в своем описании посещения Ясной Поляны.

«Прибыв в Ясную Поляну, — говорит он, — я застал Льва Николаевича за кладкой печи у одной вдовы-крестьянки. Я спрашивал у встречных крестьян, не видали ли они Льва Николаевича? Мужики мне отвечали с особенным удовольствием, что граф уже на работе. Войдя в указанную избу, я застал Льва Николаевича перед печкой. Он был погружен в работу и лишь изредка перекидывался словом с хозяйкой. Если бы я раньше не видел Толстого, я бы на этот раз мог его принять за кого-нибудь из деревенских рабочих. Его грязная, вымазанная сажей и глиной белая рубашка, ремешок вместо пояса, просторные крестьянские сапоги, по голенища запачканные в глине, вполне гармонировали с красивой головой и широкой спиной, на которой выступал сквозь рубашку обильный трудовой пот. Хозяйка же, без малейшего раболепства, даже, можно сказать, по-товарищески, подавала ему советы и, вероятно, в труде Льва Николаевича не видела ничего особенного: ей просто помогал добрый человек.

После завтрака Лев Николаевич пошел читать или писать и часа через полтора пришел к той избе, где намеревался поставить крышу на сарае. Он оказался в том же наряде, исключая блузу, которую он переменил на более чистую. Вероятно, всякому известно, что Лев Николаевич денежной помощи нуждающемуся человеку не признает, но у себя в деревне он старается принести посильную помощь крестьянам личным трудом, доставлением материала для построек и для посева».

Теперь является вопрос: почему же Лев Николаевич предпочитает помогать крестьянам не деньгами? И этот вопрос задал ему Гаршин, увидав, что дочь графа работает на поле одного из бедных крестьян.

«Я думаю, — сказал ему Толстой, — что обязанность каждого человека — работать для других, кто нуждается в помощи, и работать по крайней мере часть дня своими руками. Лучше работать для бедного и с бедным в его особом занятии, нежели работать на высшем, более высоком и, пожалуй, более вознагражденном интеллектуальном поле и давать бедным результаты. В первом случае вы не только помогаете тем, кто нуждается в помощи, но вы показываете, что вы не считаете их прозаическую работу ниже своего достоинства, то есть вы научаете их самоуважению. Если же вы работаете исключительно на вашем более высоком интеллектуальном поле и даете бедняку результат вашего труда, как вы давали бы милостыню нищему, то вы поощряете леность и подчиненность; вы устанавливаете социальное, сословное различие между вами и принимающими вашу милостыню, вы разрушаете в нем уважение и доверие к себе».

«Всякий день, пока я был у Льва Николаевича, — вспоминал Гаршин, — он после завтрака отправлялся на деревню доканчивать вдовий сарай и возвращался домой поздно. Работал он неутомимо, так что соседский мужичок Прокофий не раз с сердечным удовольствием говорил: «Ишь, ишь, куда полез дед. И не смается». Все, кому нужно было видеть Льва Николаевича, являлись к нему в деревню и тут же, или помогая ему, или просто сидя на бревнышках среди навоза, беседовали с ним. Во время отдыха, около пяти часов, если Лев Николаевич не уходил домой, все усаживались в ближайшей избе и, утоляя свой голод хлебом и квасом, снова рассуждали о явлении борьбы за существование и прочем».

В заключение Гаршин говорит: «Нужно удивляться Толстому в его умении распределять свое рабочее время. Постоянно занятый физическим трудом, развлекаемый массою посетителей знакомых и незнакомых, он находил время отвечать на письма, читать, думать и писать самые разнообразные вещи начиная с рассказов для народа и кончая рассуждениями на тему мировых вопросов».

Подобные «походы», как ко Льву Толстому, Всеволод Гаршин осуществлял обычно ближе к осени, когда настроение его приобретало радужный оттенок, появлялось стремление к деятельности, общению. Весной же, наоборот, депрессия разгоралась. Люди, видевшие Гаршина в обоих полюсах его аффекта, воспринимали его как двух совершенно разных людей.

В возрасте семнадцати лет Гаршин перенес первый серьезный приступ болезни, доходящий до психотического уровня. В двадцать пять болезнь вновь вспыхнула.

Душевное его расстройство приняло такие формы, что родным пришлось поместить его в Харьковскую психиатрическую клинику. Пробыв в ней некоторое время, Гаршин поехал в херсонскую деревню дяди по матери, оставался там полтора года и, совершенно выздоровев, в конце 1882 г. приехал в Петербург. Чтобы иметь определенный нелитературный заработок, он поступил в контору Аноловской бумажной фабрики, а затем получил место в Общем съезде русских железных дорог.

В 1882 вышел его сборник «Рассказы», который вызвал в критике жаркие споры. Гаршина осуждали за пессимизм, мрачный тон его произведений. Народники использовали творчество писателя, чтобы на его примере показать, как мучается и терзается угрызениями совести современный интеллигент.

В августе-сентябре 1882 по приглашению И.С. Тургенева Гаршин жил и работал над рассказом «Из воспоминаний рядового Иванова» (1883 г.) в Спасском-Лутовинове.

Если вести отсчет от первого рассказа, то на весь литературный путь Всеволода Гаршина судьбою было отпущено коротких 11 лет. Без опыта его военной прозы невозможно представить не только лучшие произведения писателей — участников Великой Отечественной войны 1941 – 1945 годов, таких как К. Воробьев, В. Астафьев, В. Кондратьев, В. Некрасов, В. Курочкин, но и военные страницы А. Куприна, Е. Замятина, Л. Леонова, А. Толстого, М. Шолохова… Особый, неповторимый тон повествования и более века спустя делает писателя чрезвычайно современным, ранее других постигшим философию войны, распавшиеся «молекулярные частицы» добра и зла, любви и ненависти. Вот как описывает он движение армии к месту будущих сражений: «Мы обходили кладбище, оставляя его вправо. И казалось мне, что оно смотрит на нас сквозь туман в недоразумении. «Зачем идти вам, тысячам, за тысячи верст умирать на чужих полях, когда можно умереть и здесь, умереть покойно и лечь под моими деревянными крестами и каменными плитами?.. Останьтесь!»

«Но мы не остались. Нас влекла неведомая тайная сила: нет силы большей в человеческой жизни. Каждый отдельно ушел бы домой, но вся масса шла, повинуясь не дисциплине, не сознанию правоты дела, не чувству ненависти к неизвестному врагу, не страху наказания, а тому неведомому и бессознательному, что долго еще будет водить человечество на кровавую бойню — самую крупную причину всевозможных людских бед и страданий…» («Из воспоминаний рядового Иванова».)

Роковую печать трагедии и предчувствия ранней гибели провидчески ухватил взглядом художника в облике Всеволода Гаршина Илья Репин. Даже те, кто никогда не встречали портретов писателя, могут представить его лицо по знаменитой репинской картине «Иван Грозный и сын его Иван», более известной как «Иван Грозный, убивающий своего сына». Убиенного царевича художник рисовал с Гаршина. И, думается, не внешнего сходства искал автор картины, но подчеркивал какую-то их общую внутреннюю надломленность, обреченность.

Всеволода Михайловича Гаршина называли «современным Гамлетом», «Гамлетом сердца». С «принцем датским», по свидетельствам современников, его роднило болезненно обостренное неприятие любой несправедливости, несовершенства человеческого мироустроения, что превращалось для него в постоянные, почти физические муки совести и сострадания. Этому русскому варианту гамлетовского душевного «недуга» вполне соответствует не столько эстетическое, сколько медицински точное признание самого Гаршина о собственном творчестве, сделанное уже на исходе его столь горько-непродолжительного литературного пути: «Хорошо или нехорошо выходило написанное — это вопрос посторонний; но что писал я в самом деле одними своими нервами и что каждая буква стоила мне капли крови, — то это, право, не будет преувеличением».

Когда-то Короленко в разговоре с Чеховым коснулся темы болезни Гаршина, высказав предположение, что если бы Всеволода Михайловича при жизни можно было оградить «от мучительных впечатлений нашей действительности, удалить на время от литературы и политики, а главное — снять с усталой души то сознание общественной ответственности, которое так угнетает русского человека с чуткой совестью…», то больная душа его, дескать, могла бы прийти в состояние равновесия. На что Антон Павлович с профессиональной категоричностью врача заметил: «Нет, это дело непоправимое: раздвинулись какие-то молекулярные частицы в мозгу, и уж ничем их не сдвинешь…» Но в том-то и вся мучительная странность ситуации, весь ее драматизм, что в личном творчестве Гаршин пытается всеми силами своего доброго и ранимого сердца, «одними своими нервами» — «сдвинуть», соединить, связать распавшиеся «молекулярные частицы» современного ему мира, морали, общества, государства. Можно с уверенностью сказать, что за каждым из его произведений стоит не художественный, рационально изобретенный, надуманный повод, а пережитое потрясение. Не волнение, не огорчение или раздражение, но именно — потрясение. Отсюда и «каждая буква», стоящая «капли крови». И при этом Гаршин, как справедливо отмечает Ю.Айхенвальд, «ничего больного и беспокойного не вдохнул в свои произведения, никого не испугал, не проявил неврастении в себе, не заразил ею других».

…Зимой 1883 Гаршин женился на слушательнице медицинских курсов Н.М. Золотиловой и поступил на службу секретарем канцелярии Съезда представителей железных дорог.

Казалось бы, жизнь налаживалась. Но вновь вспыхивает болезнь. Ее власть выплескивается и на страницы творчества.

К числу бесспорных гаршинских шедевров относится его знаменитый рассказ «Красивый цветок», события которого происходят в психиатрической лечебнице. Профессор Сикорский, известный психиатр позапрошлого века, считал, что в этом рассказе дано классическое изображение душевной болезни. Увы, многое из этого описания носило автобиографический характер. В рассказе действует бедный безумец, который, увидев в больничном саду три красных цветка мака, воображает, что в них сосредоточено все мировое зло, и ценою собственной жизни уничтожает их. «Утром его нашли мертвым, — заканчивает рассказ Гаршин. — Лицо его было спокойно и светло; истощенные черты с тонкими губами и глубоко впавшими закрытыми глазами выражали какое-то горделивое счастье. Когда его клали на носилки, попробовали разжать руку и вынуть красный цветок. Но рука закоченела, и он унес свой трофей в могилу».

Говорят, что автор изобразил борьбу не со злом, а с иллюзией, метафорой зла, показав героическое безумие своего персонажа. Но не лучше ли такое безумие и возможность принести на Страшный суд зажатый в окоченевшей руке красный цветок, чем воображать себя Наполеонами, Сталиными или Ельциными и принести на последний суд тысячи человеческих жертв, слез и страданий? Кто-то строит иллюзии, что он властитель мира и вершитель чужих судеб, а кто-то погибает, веря, что зло можно победить. В сущности, ко второй категории относился и сам Всеволод Гаршин.

Об этом свидетельствует и то, что он с наивной чистотой детского сердца написал несколько удивительных сказок («Красный цветок» — ведь тоже в каком-то смысле сказка, только очень страшная), в том числе «Attalea princeps», «То, чего не было», «Сказка о жабе и розе», и среди них прелестную, веселую и грустную, любимую детьми на все времена «Лягушку-путешественницу» (ставшую последней его литературной работой).

Лев Толстой, прочитав гаршинское переложение народной легенды «Сказание о гордом Аггее», отказался от задуманного им плана создавать собственный вариант этой легенды.

У Гаршина были большие творческие планы. Он собирал исторические материалы из времен Петра Великого, задумывал полуфилософский, полунаучный роман с элементами спиритизма, но главное — готовился к работе над романом «Люди и война». Заметим, не «Война и мир», а «Люди и война», что гораздо резче определяет суть проблемы, ибо от людей зависит: быть миру или войне.

Внешне простой и ясный стиль гаршинской прозы несет в себе отнюдь не простое внутреннее напряжение, те самые «нервы». Не случайно в этом стиле прорываются несвойственные XIX веку почти модерновые интонации будущей прозы Андрея Платонова. Так, он пишет о шальной пуле, которая не хочет «умирать одна и попадает прямо в сердце солдату», или, говоря о герое рассказа «Сигнал», словно выхватывает строки из платоновских книг: «И стало черно в глазах его и пусто в душе его, и выронил он флаг…»

Весной 1888 г. депрессия Всеволода Гаршина обострилась. «Ему трудно было даже стоять на ногах. Домой приходилось его провожать. Но вдруг на полпути он срывался, с удивлением смотрел на идущего с ним рядом приятеля и быстрым шагом удалялся от него». Гаршины собирались на Кавказ – отдыхать и лечиться. 19 марта, как сообщил «Петербургский листок», делая приготовления к этой поездке, писатель отправился сделать кое-какие покупки и, возвращаясь вечером домой, оступился на лестнице, причем получил несколько ушибов. Большинство современников, однако, считали, что Гаршин сам бросился в пролет. Еще неделю Всеволод Михайлович промучился в больнице на Бронницкой, умер 24 марта, был отпет в Измайловском соборе и похоронен на Литераторских мостках…

26 марта 1888 года известный в то время русский поэт Алексей Плещеев написал «На похоронах Всеволода Гаршина»:

«Чиста, как снег на горных высотах, И кротости исполнена безмерной Была душа твоя, почивший брат. Незлобив был, как голубь, ты; вражды И зависти твое не знало сердце. Любви и всепрощения родник Неиссякаемый в груди твоей таился. Любовью все твои созданья дышат, Глубокою любовью к человеку… Не отвергал с презреньем падших ты, Но пробуждал к ним в ближних состраданье; Вот почему все честные сердца Ты влек к себе с неотразимой силой! Немного тех, кто чистоту души Умел сберечь средь мутных волн житейских, Как ты сберег, и в ком не в силах были Они любви светильник потушить… Спи мирно, брат наш милый!.. Долго будет В сердцах людских жить светлый образ твой. О! если бы могли, хотя на миг, Твои открыться вежды… в наших взорах Прочел бы ты, какою беспредельной, Великой скорбью душу наполняет Нам мысль, что ты навек от нас ушел!»

Выражением глубокой горести, вызванной безвременной кончиной Гаршина, явились два сборника, посвященные его памяти: «Красный Цветок» (Санкт-Петербург, 1889, под редакцией М.Н. Альбова, К.С. Баранцевича и В.С. Лихачева) и «Памяти В.М. Гаршина» (Санкт-Петербург, 1889, под редакцией Я.В. Абрамова, П.О. Морозова и А.Н. Плещеева), в составлении и иллюстрировании которых приняли участие лучшие литературные и художественные силы того времени.

Немного он написал – около десятка небольших рассказов, но они дали ему место в ряду великих мастеров русской прозы конца девятнадцатого века, да и не только.

Прожил он всего тридцать три года. Но остался в веках. В Старобельске Луганской области есть музей и памятник Гаршину, его именем названы улицы многих городов некогда единой страны. Книги же переведены на десятки языков мира…

О. Елисеев.

«Ракурс-плюс», 2006 год

На снимке: портрет Гаршина кисти И. Репина (фрагмент картины, 1884 год)