В конце концов, для нас, потомков, Владимир Иванович Даль – это четыре тома «Толкового словаря живого великорусского языка», сборник «Пословицы русского народа».
Потомки сами определяют, что для них главное в жизни ушедшего человека. Этим главным (главным делом, итогом) они поверяют жизнь предшественника; в побочном, частном, случайном даже они стараются усмотреть обязательное звено закономерного.
Восемнадцатилетний Владимир Даль записал в тетрадку первое словцо, последнее слово он попросил записать незадолго до смерти – «Толковый словарь» его уже вышел первым изданием, Даль пополнял его, готовя второе. За полвека Даль объяснил и снабдил примерами около двухсот тысяч слов. Если вывести «среднюю цифру», получится, что при двенадцатичасовом рабочем дне он в течение полувека каждый час записывал и объяснял одно слово. Вот такой человечище! В эти дни отмечается 205-я годовщина со дня рождения Казака Луганского. Редакция газеты «Ракурс-плюс» публикует данный материал с одной целью – мы должны знать наших великих земляков не только по названиям вузов.
В сознании многих из нас имя творца “Толкового словаря живого великорусского языка” Владимира Ивановича Даля не случайно ассоциируется с именем великого Пушкина. Это Даль неотлучно находился у постели умирающего поэта, и тот до самой кончины держал в своей слабеющей руке его руку. Это Далю были подарены в память о Пушкине знаменитый перстень-талисман поэта (помните: “Храни меня, мой талисман…”?) и его выползина — черный сюртук с “небольшою, с ноготок дырочкою против правого паха” — след роковой пули Дантеса. Почему выползина, знали только Пушкин и Даль…
В 1832 году Даль выпустил книгу “Русских сказок Казака Луганского (пяток первый)”. Третье отделение сочло ее крамольной. Даль был арестован, книга изъята из продажи, и мгновенно состряпанное “дело” легло на стол Николая I. Император, к счастью, вспомнил о безупречном поведении лекаря Даля во время Польской кампании, и следствие прекратили. Тогда Даль взял свою книгу и пошел — без всяких рекомендаций! — представляться первому поэту русского Парнаса — Пушкину. Тот, полистав книгу, похвалил сказки, но сразу же перевел разговор на другую тему — о русском языке. Владимир Иванович на всю жизнь запомнил слова поэта: “Сказка — сказкой, а язык наш сам по себе, и ему-то нигде нельзя дать этого русского раздолья, как в сказке. А как это сделать — надо бы сделать, чтобы выучиться говорить по-русски и не в сказке… Да нет, трудно, нельзя еще!”. И тогда-то, видимо, Пушкин и посоветовал Далю заняться составлением словаря живого русского языка.
Потом были другие встречи. Но особенно интенсивный характер их общение приобрело в сентябре 1833 года, когда Пушкин приехал в Оренбург, где как раз служил Даль, для сбора сведений о восстании Емельяна Пугачева. Даль помогал поэту чем мог и вместе с ним совершил поездку в ставку Пугачева, располагавшуюся некогда в с. Берды. Во время дорожных бесед с Пушкиным Даль много рассказывал ему о своих языковых находках, сделанных в русских селениях. Среди огромной массы ярких и выразительных слов, записанных Далем, внимание Пушкина привлекло слово «выползина» (так крестьяне называли старую кожу змеи, оставленную ею после линьки). И именно это слово вспомнил Пушкин за несколько дней до дуэли при встрече с Далем. Показывая на свой новый, недавно сшитый сюртук, он сказал: “Эту выползину я теперь не скоро брошу”. Как оказалось, поэт ошибся…
Все последующие годы Даль не переставал размышлять о феномене Пушкина и, вполне возможно, сопоставлял свою жизнь с жизнью любимого им поэта. Биографы давно уже заметили, что у них с Пушкиным было много общего. Почти сверстники — разница в возрасте всего лишь два года, — оба они учились в Петербурге (один — в Лицее, другой — в Морском кадетском корпусе), почти одновременно жили на берегах Черного моря (один — в Одессе, другой — в Николаеве), оба поссорились с начальством и поплатились за это (один отправился в ссылку в Михайловское, другой попал под суд), оба побывали на Турецкой войне (правда, на разных фронтах и в разном качестве). Однако между ними было и существенное различие. Пушкин, как известно, служил и тяготился службою. Но служба не стала для него единственным источником существования и — самое главное – не мешала литературным занятиям, оставаясь чисто номинальной как на Юге, так и в Петербурге. Даль, напротив, только службой мог прокормить свое многочисленное семейство (одиннадцать ртов, как писал он сам в 50-е годы) и, значит, вынужден был служить всерьез и долго. Что же касается литературных занятий и других занятий “для души”, им могло быть отведено только внеслужебное время. По этой причине сознательная жизнь Даля, вступающая, по его словам, в права, “когда мы, проспав несколько лет детьми в личинке, сбрасываем с себя кожуру и выходим на свет вновь родившимися, полным творением, делаемся из детей людьми”, как бы раздваивается (по крайней мере, в нашем восприятии). Перед нами, с одной стороны, жизнь служилого человека России ХIХ столетия, а с другой — жизнь творческой личности, нашедшей цель своего земного существования, значение которой выходит за рамки и одного века, и одной страны. Эти жизни отчасти пересекаются (человек все-таки один), отчасти остаются неслиянными, не вполне совпадая даже во времени (так, как если бы речь шла о разных людях).
Первая жизнь Владимира Ивановича Даля началась 10 (22) ноября 1801 года в Луганске Екатеринославской губернии. Земля, где родился, вырос… «Где кто родится, там и пригодится» – одна из любимых Далем пословиц. Это глубоко личное, конечно.
Отец – Иван Матвеевич Даль (от рождения носивший имя Иоганн Христиан) происходил, как свидетельствует формулярный список, «из датских офицерских детей».
Случайность судьбы: шестнадцатилетним юношей оказавшись в Европе, Владимир Даль попал не в какую иную страну, а именно в Данию. «Когда я плыл к берегам Дании, меня сильно занимало то, что я увижу отечество моих предков, мое отечество. Ступив на берег Дании, я на первых же порах окончательно убедился в том, что нет у меня ничего общего с отчизной моих предков».
Осенью 1799 года (когда Владимира Даля еще на свете не было) правление Луганского сталелитейного завода слушало прошение врача Ивана Матвеевича Даля о принятии его навечно, вместе с семьею, в русское подданство. 14 декабря 1799 года доктор Даль был по высочайшему повелению приведен к присяге и стал гражданином государства Российского. Для Владимира Даля, еще до рождения его, «мое отечество» – не «отечество моих предков».
Даль-отец был определен поначалу врачом в Гатчинскую волость, затем в Петрозаводск, затем в Лугань, окончил службу в Николаеве. Опять-таки характерно: в то время недалекая поездка, откуда-нибудь из Тулы в Курск, была серьезным происшествием, дальняя же дорога – событием, которое потом всю жизнь вспоминали, а Ивану Матвеевичу ничего не стоило махнуть из Петербурга в Европу, воротиться назад, перебраться (по собственному прошению) из-под столицы в северный Петрозаводск, а оттуда через всю Россию на юг, к берегам Черного моря. И эту легкость передвижения возьмет у отца Владимир Даль; уже в зрелые годы он отнесет себя к тем, кто «пошатался по разным уголкам Руси…».
По словам Владимира Ивановича Даля, Иван Матвеевич уехал из Гатчины оттого, что «был горяч иногда до безумия и с великим князем (Павлом) не ладил». Хорошо сказано – «не ладил», когда один – волостной лекарь, ежедневно являвшийся к великому князю с рапортом, а другой – завтрашний государь император (и тоже «до безумия» горяч).
Однажды некий майор кирасирского полка опоздал на какой-то парад или смотр, и великий князь закричал ему такое, что тот снопом свалился с лошади. Доктор Иван Даль подъехал и тотчас определил – удар. «Я слышал от матери, – вспоминает Владимир Даль, – что она была во все время после этого в ужасном страхе, потому что отец мой постоянно держал заряженные пистолеты, объявив, что если бы с ним случилось что-нибудь подобное, то он клянется застрелить наперед виновного, а потом и себя». Опять-таки неплохо сказано: «застрелить виновного»…
Даль не перенял отцовской горячности, всю жизнь был ровен, спокоен и выдержан – иные черты в характере ребенка появляются не от подражания наставнику, а от противопоставления ему.
Горячность, однако, – «внешнее»; «сущность» же, которая за отцовской горячностью («до безумия») скрывалась, Владимир Даль определил так: «Отец мой был прямой, в самом строгом смысле честный человек».
Такой честностью «в самом строгом смысле» была неустанная врачебная деятельность Ивана Матвеевича Даля. Более чем два века назад, 4 апреля 1803 года, доктор Даль прямо и честно докладывал правлению Луганского сталелитейного завода:
«1. Мастеровые живут со многочисленными семьями в весьма тесных казармах … съестные припасы, воду и все жидкости, также и телят, помещают тут же, отчего испаряющиеся влаги оседают на стены и заражают воздух … ни чрез какие, кроме дверей, отверстия не возобновляемый.
2. Пищу употребляют не мало болезням непротиводействующую по той причине, что в прошедшую зиму ни одна почти семья не могла запастись ни квашеными, ни свежими овощами и кореньями, при всем том едят солонину, пьют долгостойную воду, а редко квас.
3. Перед самыми дверьми казарм и около оных выбрасывают и оставляют все нечистоты, которые при оттепелях загниваются и вредят.
4. Больные, даже самые трудные, пока еще есть малая сила, ходят по ближним селениям для покупки семейству пищи, для топки носят на плечах уголье и для питья воду…
5. Больные, какого бы рода болезнями одержимы ни были, остаются в своих семействах и тем к сообщению болезней другим и порче воздуха поспешествуют…»
Рапорты доктора Ивана Даля – одновременно исторический документ и характеристика его личности. Приведенный рапорт не единственный и не первый. Упрямые хлопоты доктора Даля, случалось, увенчивались успехом: он считается создателем первых лечебных учреждений на шахтах Луганщины («угольных ломках»), им открыта первая в Луганске больница для рабочих.
Прямую и строгую честность в делах Даль у отца «зацепил».
Любопытно: в скупой автобиографической заметке Даль заканчивает рассказ о нравственном влиянии на него родителей словами: «Во всю жизнь свою я искал случая поездить по Руси, знакомился с бытом народа, почитая народ за ядро и корень, а высшие сословия за цвет и плесень, по делу глядя, и почтя с детства смесь нижегородского с французским мне была ненавистна, как брюква, одним одно кушанье из всех, которого не люблю».
Да, жизнь Владимира Даля, как и его отца, изобилует крутыми поворотами, которые уготовила ему судьба. Самостоятельность начинается очень рано – в 1814 году, когда тринадцатилетний подросток Даль поступает в Морской кадетский корпус, располагавшийся в Петербурге. Нам неизвестно, что определило выбор Даля: совет отца или его собственный романтический настрой, вполне естественный для мальчика, выросшего в приморском городе Николаеве, куда из Луганска переехала семья Далей. Как бы то ни было, выбор оказался неудачным. Корпус Даль закончил неплохо (двенадцатым из 83 выпускников), и в числе лучших гардемаринов его направили накануне выпуска в плавание по Балтийскому морю, предполагавшее посещение портовых городов, включая шведские и датские. Но воспоминания Даля о годах учебы в корпусе мрачны, хотя и несправедливы: “замертво убил время”, “в памяти остались только розги”. А ведь Даль получил прочные знания по математике, картографии, морскому и инженерному искусству, и за все пять лет его, дисциплинированного кадета, ни разу не пороли. Видимо, в этих суждениях слышатся отголоски очень рано вызревшего убеждения, что военно-морская служба никогда не станет для него настоящим призванием, каким она стала для сотоварища Даля, будущего адмирала Павла Нахимова.
Окончив в 1819 году Морской корпус, мичман Даль отправляется к месту службы в Николаев, где продолжали жить его родственники. Казалось бы, все хорошо: Даль дома, вокруг давно знакомые люди. Но недовольство избранной профессией нарастает. К тому же выясняется, что он не в состоянии побороть морскую болезнь: качка каждый раз доводит его до изнеможения. И Владимир Иванович начинает задумываться об отставке. Но тут происходит событие, которое биографы комментируют крайне скупо. Даль пишет эпиграмму на командующего Черноморским флотом вице-адмирала Грейга. Молодого мичмана с фрегата “Флора” отдают по суд, и ему грозит разжалование в матросы. Однако в Петербурге по неизвестным нам причинам к истории отнеслись снисходительно и Даля перевели на Балтику, в Кронштадт, с позволением служить на суше (правда, судимость с него сняли, выражаясь современным языком, только через тридцать с лишним лет!). Но Даль несмотря на послабление уже не мыслит своей жизни во флоте и в 1826 году “по состоянию здоровья” выходит в отставку в чине лейтенанта.
И здесь судьба Даля делает первый крутой поворот. В этом же году он поступает (теперь уже точно — по примеру отца-врача) на медицинский факультет Дерптского университета. Три года, проведенные в Юрьеве-городке (как любил выражаться сам Даль), запомнились ему навсегда. Владимир Иванович активно участвовал во всех забавах и развлечениях буршей и в то же время интенсивно работал: регулярно выполнял заданный самому себе “урок” (ежедневно заучивал сто латинских слов), подолгу просиживал в библиотеке, сутками не уходил из клиники. Вскоре о Дале заговорили и профессора, и студенты. Об этом позднее напомнил знаменитый хирург Н. И. Пирогов, обучавшийся в том же университете: “Находясь в Дерпте, он (Даль) пристрастился к хирургии и, владея между многими другими способностями, необыкновенной легкостью в механических работах, скоро сделался и ловким оператором”. В его табеле мелькают оценки “очень хорошо”, “изрядно хорошо”, “отлично”. Жизнь складывалась вполне благополучно, и Даль уже прочно связывал свое будущее с Дерптом. Но вскоре выясняется, что Даля призывают на Турецкую войну. В начале 1829 года он, не закончив полного курса обучения, в спешном порядке защищает диссертацию на соискание степени доктора медицины, “излагающую два наблюдения: 1) успешную трепанацию черепа, 2) скрытое изъязвление почек” — и едет на Балканы.
На фронте Даля, в недавнем прошлом нерасторопного мичмана, часто служившего предметом насмешек для бывалых моряков, не узнать. Он спокойно и деловито ампутирует раздробленные конечности, зашивает рваные раны, без опаски заходит в чумные бараки, участвует, как заправский солдат, в многочисленных стычках с турками. Мужество военного лекаря Даля отметили орденом святой Анны третьей степени и Георгиевской медалью на ленте. К последней награде Владимир Иванович относился несколько иронически: она выдавалась всем уцелевшим на войне. И, кажется, иронизировал напрасно: из трехсот врачей, призванных в армию, более двухсот погибло от чумы, турецких сабель, пуль и снарядов. Можно лишь благодарить судьбу, сохранившую для нас этого небоязливого человека.
…Турецкая война закончена, но Даль к мирной жизни не возвращается: его отправляют на другую войну — с восставшими поляками, стыдливо именовавшуюся Польской кампанией. Мы не знаем, как Владимир Иванович относился к сей непрестижной для русской армии войне, во время которой погиб его горячо любимый брат, но свой воинский долг он соблюдал свято: делал все, что мог, и даже более того. Во время одного из боев на Висле обнаружилось, что в русских частях нет инженера, который смог бы навести мост через реку. Положение спас Даль, не растерявший знаний, полученных в Морском кадетском корпусе. Из совершенно случайного материала он построил настолько прочную переправу, что по ней оказалось возможным перебросить на противоположный берег Вислы даже артиллерию. О таком из ряда вон выходящем случае генерал Паскевич доложил лично царю, который позднее, припомнив его, приказал прекратить уже упоминавшееся “дело”. Соответственно, награда Даля за эту войну была солиднее: он получает Владимирский крест с бантом.
В 1832 году Даль в Петербурге, где работает рядовым ординатором военно-сухопутного госпиталя. Даль много оперирует и вскоре заслуживает славу крупного специалиста по глазным операциям. Именно эти операции (как, впрочем, и операции по трепанации черепа) послужили основанием для последующего (уже в 1838 году) избрания Даля в члены-корреспонденты Академии наук по естественному отделению. Но Владимир Иванович не удовлетворен: в госпитале царят воровство, взяточничество; антисанитария и скудное питание больных сводят на нет все усилия медиков. И снова крутой поворот судьбы: с согласия Даля его “переименовывают”, как тогда выражались, из лекарей в коллежские асессоры, и он едет вместе с молодой женой в далекий Оренбург чиновником особых поручений при военном губернаторе.
Семь оренбургских лет (1833-1840 гг.) стали временем беспрерывных инспекционных поездок Даля по обширному краю, где рядом с русскими переселенцами и уральскими казаками жили башкиры, татары, казахи и представители других национальностей России. Как о чем-то само собой разумеющемся он пишет в одном из своих писем, что проехал в последний раз верхом полторы тысячи километров. Для него привычны ночевки в крестьянских избах, юртах, а то и просто у костра. Деятельный Даль превосходно владеет ситуацией, и военный губернатор без него как без рук. В конце оренбургского периода жизни Владимир Иванович принял участие в неудачном походе на Хиву. Эта война — третья в жизни Даля. И судьба снова пощадила его: он вернулся живым и невредимым, хотя в походе погибло около половины личного состава русского экспедиционного корпуса.
С 1841 года Даль снова в Петербурге. Он чиновник особых поручений при министре внутренних дел, статский советник (почти генерал). В те далекие времена министерство внутренних дел было не только силовой структурой: оно ведало здравоохранением и статистикой, следило за исправным поступлением податей и сооружением памятников, отвечало за выполнение карантинных правил и снабжение народа продовольствием. В этих условиях у Даля, понятно, много дел, и, как свидетельствуют его биографы, он успешно справлялся с ними. Тем не менее к 1848 году в его жизни назревают перемены (в который уже раз!). Мы не знаем, что точно произошло: то ли Даль бесконечно устал от своей беспокойной должности, то ли у него испортились отношения с министром, то ли верхи не устраивала его литературная деятельность. Но что-то произошло, и Владимира Ивановича переводят в Нижний Новгород управляющим удельной конторой.
Здесь у Даля “под рукой” оказалось 35 тысяч крестьян, принадлежавших царской семье. Их селения разбросаны по всей губернии, и, стало быть, снова были поездки, поездки, поездки. Даль хлопочет об улучшении быта своих подопечных, строит больницу, учреждает училище для крестьянских девочек. Но выполнял дела и помельче. Позже крестьяне, знавшие Даля, вспоминали: “Там борону починил, да так, что нашему брату и не вздумать, там научил, как сделать, чтобы с окон зимой не текло да угару в избе не было, там лошадь крупинками своими вылечил, а лошадь такая уж была, что хоть в овраг тащи”.
Но к началу десятого года пребывания в Нижнем Новгороде у Даля до предела обострился несколько ранее возникший конфликт с новым губернатором, покровителем воров и взяточников. Он не пошел на мировую, предлагавшуюся ему, а направил губернатору письмо, в котором, между прочим, писал: “Чиновники Ваши и полиция делают, что хотят, любимцы и опричники не судимы. Произвол и беззаконие господствуют нагло, гласно. Ни одно следствие не производится без посторонних видов, и всегда его гнут на сторону неправды. В таких руках закон — дышло: куда хочешь, туда и воротишь…” Это письмо осенью 1859 года привело к естественной отставке (“по болезни”). Кончилась жизнь служилого человека Даля, которую он, верный своему принципу: “Я полезу на нож за правду, за Отечество”, прожил достойно. К счастью, у Даля оставалось еще 13 лет творческой жизни, благодаря которой мы знаем и помним его имя.
М. Степанов, краевед.
2005 год.
